|
© Амнуэль П., 2005.
ДОЖДЛИВЫЕ ВЕЧЕРА В БАКУ
В газете «Вести» опубликовали мою статью о Генрихе Сауловиче Альтове (Альтшуллере). Сейчас это имя известно больше специалистам по ТРИЗ (Теории Решения Изобретательских Задач), эту теорию создал Г.С. Многие (не молодые...) любители фантастики помнят замечательного фантаста Генриха Альтова... В газете статья опубликована в сокращении, а здесь я могу выложить ее целиком (в двух частях, она слишком большая).
Какая хорошая память у иных мемуаристов! Читаешь порой и восхищаешься - столько лет прошло, полвека, почти вся жизнь, а вот ведь помнит человек, каким было платье у его кузины, когда они в пятилетнем возрасте полезли на шкаф (шкап - как было тогда прилично писать это слово) и нашли там отцовскую переписку с его любовницей, тщательно спрятанную от бдительного маминого взора. И каждое слово из этой переписки мемуарист помнит тоже, хотя двумя страницами раньше вроде бы сообщил читателю о том, что читать научился лет в шесть с половиной, а точнее - в шесть лет, пять месяцев и восемь дней, и первыми прочитанными словами была надпись на окне аптеки: «Аспирин не завезли»…
Ах, как хорошо иметь настоящую память, с детства приспособленную для грядущего писания мемуаров. Или иметь склонность к дневниковым записям. Действительно, не полагаешься на память - веди дневник и начни в тот день, когда узнаешь, как пишется буква «а». Сначала в строчку «а», потом «б» и, соответственно «ба» и «аб», а через месяц глядишь, появится запись: «Папа дал мне по попе». И лет через пятьдесят, когда возникнет потребность отобразить свое детство в мемуаре, этом мраморе литературных памятников, не возникнет никаких сомнений, и автор напишет: «23 августа 1956 года я вошел в спальню к родителям, когда они занимались любовью, за что меня отлупили и сказали: «Мал еще»...
Я не вел в детстве дневник, да и в последующие годы тоже не испытывал желания вести летопись происходивших событий. На память не жалуюсь, но все равно не помню, каким взглядом посмотрел на меня известный писатель-фантаст Генрих Саулович Альтов, когда мой школьный приятель Боря Островский по прозвищу Борчака привел меня в старый одноэтажный дом и объявил, что я - тот самый младенец, который опубликовал в «Технике-молодежи» рассказ, не делающий чести советской фантастике.
Впрочем, наверняка Борчака таких слов не произносил, хотя и любил изъясняться витиевато и порой не вполне понятно. За неделю до описываемых событий (именно такими словами, насколько я могу судить, должен мемуарист отображать то, чего не мог помнить) Борчака подошел ко мне на перемене и сказал с видом заговорщика (это я могу утверждать точно, потому что вид заговорщика у Борьки был всегда - даже тогда, когда он выходил к доске, не зная ни слова из заданного на дом доказательства теоремы):
- Читал «Литературку»? Альтов тебя так отделал...
Я не читал «Литературку». Честно сказать, в девятом классе я и не подозревал, что существует такая газета, и что на ее страницах в числе прочих материалов публикуются полемические статьи о советской фантастике.
В одном из ноябрьских номеров известный уже в то время писатель-фантаст Генрих Альтов опубликовал разгромную критическую статью, где, в частности, говорилось о том, как глупо поступают некоторые издания, публикуя слабые, а порой вообще беспомощные опусы. Вот, например, «Техника-молодежи» напечатала рассказ пятнадцатилетнего школьника - слабый рассказ, просто плохой, и для чего уважаемый журнал погнался за дешевой сенсацией?
Боря принес газету, и я прочитал статью. Возможно, я прочитал ее дважды. Возможно, не дочитал до конца. Сейчас я этого не помню. В статье упоминалось мое имя, и это было ужасно.
Напомню (себе в том числе), что на дворе был 1959 год, оттепель, пик хрущевской эпохи. Два года прошло после выхода в свет «Туманности Андромеды», впервые опубликованной в том же журнале «Техника-молодежи». Помню, как я ждал каждого номера и первым делом перелистывал страницы в поисках знакомого рисунка-заставки: звездолет «Тантра» на поверхности черной планеты в системе железной звезды.
«Туманность Андромеды», как принято говорить, «открыла новую эпоху в советской фантастике». Тогда же и западная появилась – в той же «Технике-молодежи» (кажется, даже годом раньше «Туманности Андромеды») опубликована была повесть Эдмона Гамильтона «Сокровища Громовой Луны», и как же после чахлых книг Немцова, Охотникова или Сапарина удивительно было читать о приключениях на далеких планетах и в системах других, совершенно непонятных звезд. Наверно, примерно те же ощущения испытывали американские читатели, когда в 1929 году вышел из печати «Звездный жаворонок» всеми ныне забытого автора Уилбура Смита – первый в истории научной фантастики роман о полете к звездам. Не к Луне (к Луне уже и герои Жюля Верна летали), не к Марсу или Венере (там побывали герои Эдгара Берроуза) и даже не к Юпитеру или Нептуну (о Плутоне и вовсе еще никто не знал) – но к звездам!..
Как из клетки – на свободу.
А потом «Техника-молодежи» и «Знание-сила» начали публиковать рассказы молодых тогда и никому еще не известных авторов. И сколько же их было – новых имен, новых рассказов, новых идей! Валентина Журавлева, Дмитрий Биленкин, Анатолий Днепров, Георгий Гуревич, Владимир Савченко. И, конечно, Генрих Альтов.
До сих пор помню впечатление, которое произвел на меня рассказ Журавлевой «Звездный камень». По нынешним меркам - незамысловатый рассказ, и идея его, как я сейчас понимаю, была уже отработана к тому времени в западной фантастике. Но для советской - это было открытие, луч света в темном царстве, осветивший по-новому всю огромную страну научно-фантастической литературы.
Чуть позже я прочитал «Подводное озеро» Г.Альтова и понял, что есть фантастика еще более высокого уровня. Захотелось писать самому. Нормальное, видимо, желание для романтически настроенного ученика советской школы, ощущающего какие-то подспудные силы, но совершенно не представляющего, что с ними делать. Воображение ищет выход, фантазия хочет игры, и пример - перед глазами. Рассказы мои были, естественно, настолько подражательны, что вполне можно говорить о плагиате. Не текстовом, к счастью - тексты я сочинял сам и записывал в школьную тетрадку. Но идеи были однозначно сдернуты с популярных в то время образцов. И хорошо, что у Альтова я не украл ни одной идеи - могу себе представить, что он написал бы обо мне в этом случае.
«Икария Альфа» была слепком с очень мне понравившегося рассказа Георгия Гуревича «Инфра Дракона». Отличие, по сути, было одно - у Гуревича наши астронавты летели к инфракрасной звезде, расположенной неподалеку от Солнечной системы, а в моем рассказе речь шла о том, что жители холодной звезды-инфры прилетают к нам, в Солнечную систему. Весь набор штампов тогдашней фантастики в рассказе, разумеется, присутствовал, включая самый распространенный - убеждение в том, что передовые ученые Запада буквально мечтают переехать в Страну Советов, чтобы здесь двигать вперед передовую науку и служить прогрессу на благо человечества... Ясно, что не качеством текста привлек мой рассказ редактора фантастики в журнале «Техника-молодежи» Владимира Келера. И не идеей - уж Келер-то наверняка прекрасно помнил рассказ Гуревича, хотя опубликован он был в конкурирующем издании - журнале «Знание-сила». Полагаю, - как, кстати, полагал и Альтов, - что единственным поводом для публикации стало то обстоятельство, что рассказ был написан учеником девятого класса. Что, по мнению Альтова, не давало автору никаких преимуществ. Литература - это литература, а не детский сад. Взялся писать - пиши без скидок на младенческий возраст. А взялся публиковать - тем более не делай на возраст автора никаких скидок. Скидки никогда не ведут к прогрессу в чем бы то ни было. Литература не исключение. Фантастика - тем более.
Так - или примерно так - писал в своей статье известный и любимый мной писатель-фантаст Генрих Альтов.
То ли в феврале, то ли в марте 1960 года - несколько месяцев спустя после пресловутой публикации в «Литературке» - Боря подвалил ко мне на перемене и спросил:
- Хочешь я тебя с Альтовым познакомлю? Ну, с тем, кто про тебя статью написал...
Сам Борька познакомился с известным фантастом, как я понимаю, всего неделей раньше, и обстоятельства этого знакомства для меня навсегда остались неизвестными. Скорее всего, Борька узнал у кого-то адрес, по которому жил Альтов, явился к нему домой и сказал, что надо бы обсудить кое-какие вопросы. У Бори никогда не возникало проблем с тем, чтобы с кем-то познакомиться, что-то у кого-то спросить - общался он легко, в том числе и на темы, в которых ничего не смыслил.
- С Альтовым? - испуганно переспросил я. - А он согласен?
Можно было подумать, что Борька его об этом спрашивал! То ли в тот же вечер, а может, несколько дней спустя мы отправились на Апшеронскую улицу. Это был старый бакинский район неподалеку от колхозного рынка «Кеманчи мейдан», где дома были по преимуществу одноэтажными, белеными, а улицы - горбатыми, с побитыми тротуарами и давно не чиненым асфальтом. Мы поднялись по улице Джабарлы - это был еще вполне цивилизованный район, где располагался райисполком, - и свернули на Апшеронскую, отчего мне стало не по себе: я не мог допустить даже в мыслях, что автор замечательных рассказов о морских и межзвездных капитанах живет в неказистом, будто даже кривом одноэтажном домишке, куда мы попали через типичный бакинский дворик, где жили еще несколько семей, на веревках сушилось белье, а соседские дети орали, будто пресловутые ракопауки с планеты Пандора, в то время еще не описанные братьями Стругацкими.
- Вот, - сказал Боря, когда нас впустили в светлую прихожую, тоже типично бакинскую - это была застекленная веранда, где хозяева хранили все, что не помещалось в комнатах и где зимой было холодно, как в Арктике, а летом жарко, как на экваторе. - Вот, это про него вы писали в «Литературке».
Известный писатель Генрих Альтов оказался человеком среднего роста, чуть сутулым. Не думаю, что он был доволен поступком Бори - привел, понимаешь, графомана, и что с ним теперь делать? Мы прошли в комнату, где было всего одно выходившее на улицу окно с широким подоконником. Диван, несколько стульев, письменный стол с пишущей машинкой (принадлежность истинного писателя, о пишущей машинке я в то время даже и не мечтал!), полки с книгами, стоявшими не по порядку, а, как мне показалось, совершенно хаотически: на диване и на столе, и на любой плоской поверхности - кое-где на полу тоже - лежали книги, книги, книги... Собственно, моя память только это впечатление и сохранила от первой встречи: книги, много книг.
Вошла молодая (это я теперь понимаю, что молодая, а тогда она показалась мне чуть ли не пожилой) светловолосая женщина, смотревшая на нас с Борей гораздо приветливее известного писателя, и Генрих Саулович представил меня своей жене:
- Валентина Николаевна Журавлева.
И только тогда я ее узнал - видел же, много раз видел на фотографиях в «Технике-молодежи», где публиковались ее рассказы! Не помню, что я ответил - наверняка стоял столбом и переживал второй шок. Как же - шел знакомиться с писателем-фантастом, а познакомился сразу с двумя, да еще с самыми лучшими, каких я только мог себе представить!
Не думаю, что я в тот вечер произнес хотя бы одно слово. Я вообще был скованным, молчаливым мальчиком с множеством комплексов. Полная противоположность Боре, у которого комплекс был только один - он вообще не признавал, что у кого-то могут быть комплексы. Но, должно быть, в моем молчании Альтов усмотрел нечто большее, чем тупое незнание и неспособность сказать умное слово. Во всяком случае, после того вечера мы с Борчакой стали приходить к Альтову регулярно - раз в неделю, иногда чуть реже, иногда чаще. Вскоре я уже принимал участие в беседах - разумеется, в основном, о фантастике, но и многом другом тоже: о тайнах мироздания, о воображении, о летающих тарелках и парапсихологии...
Я набрался смелости и принес Альтову один из своих неопубликованных рассказов. В то время мои отношения с редакцией «Техники-молодежи» испортились окончательно: после публикации «Икарии Альфы» я возомнил себя опытным автором и посылал в журнал по рассказу в месяц - разумеется, такие же подражательные и невразумительные, как мое первое «произведение». Нет, даже хуже, если такое вообще возможно. Не получая ответа, я отправлял в редакцию письма с вопросами типа: «Как вам понравилось то, что я прислал, и почему вы не сообщаете, когда рассказ будет напечатан?» Наконец от Келера пришло письмо, которое давно затерялось, но помню я его практически текстуально.
«Если Вы будете заваливать редакцию своими письмами, - писал Келер, - это ничего не изменит в нашем решении публиковать Ваши рассказы или нет. И не нужно в каждом письме указывать, что Вы учитесь в девятом классе и что Вам пятнадцать лет. Об этом знаем не только мы, но с нашей помощью и десять миллионов наших читателей. Один раз Вам была сделана скидка на возраст. Однако писать Вы стали хуже и хуже. Или Вы начнете работать над собой и тогда действительно сможете войти в число наших авторов, или...»
Что там было «или», я не помню, но это и так понятно. А тут еще и статья в «Литературке»... В общем, рассказ свой я принес Альтову не потому, что был таким смелым и не боялся критики. Мне представляется сейчас, что это Борька - большой мастер на провокации - убедил меня показать очередной опус Генриху Сауловичу. Не помню, что мне было сказано после прочтения. Помню ощущение: все очень плохо. Текст был исчеркан красными чернилами, как после отвратительно написанной контрольной по литературе.
Я понял, что писателя из меня не выйдет, но и в управдомы переквалифицироваться не хотел. Правда, я уже тогда знал, что буду астрономом, так что, если литература не для меня, то ведь оставалась наука.
В это время неугомонный Борчака свел меня с другим своим приятелем - Ромой Леонидовым, который тоже любил фантастику, тоже хотел ее писать и тоже боялся оказаться непонятым и непризнанным. Рома был старше меня на год, учился в другой школе - в нескольких кварталах от моего дома, - и собирался в следующем году поступать в консерваторию на отделение скрипки. Я же о себе точно знал, что стану астрономом и буду работать в обсерватории, даже если ради этого в первое время придется мыть в этой обсерватории полы, а не проводить наблюдения. Что до Бори, то он хотел стать психологом или, на худой конец, психиатром, и намерен был изобрести новый способ лечения всех психических болезней. Потому нам и было интересно втроем - мы были такими разными, что никогда не могли прийти к согласию ни по каким вопросам.
С Ромой Леонидовым мы написали небольшой юмористический рассказ «Престиж небесной империи» - нечто совсем не похожее на то, что писал я, и на то, что писал Рома. Я и сейчас проглядываю этот текст без пренебрежения - во всяком случае, идея была для нашей фантастики совершенно новой: души роботов попадают в рай (а куда же им попасть, если они совершенно безгрешны?). Через некоторое время Главный Робот устраивает в раю революцию и занимает место Бога...
Рассказ Альтову понравился, и теперь мы ходили в дом на Апшеронской уже втроем, а часто опять вдвоем, но уже без Борчаки, у которого было много дел и без наших фантастических посиделок.
- В фантастике главное - новая интересная идея, - говорил Генрих Саулович. - Нет идеи - нет рассказа. Есть вата. Вы любите есть вату? Нет. Вот и рассказ без идеи читать не интересно.
Я перечитал свои прежние опусы и увидел, что все идеи – если они вообще там были – заимствованы из чужих произведений. А уж как это было написано… «Горный хребет здесь сворачивал перпендикулярно своему предыдущему направлению»… Это в повести, описывавшей приключения на Титане, спутнике Сатурна, том самом Титане, на который почти полвека спустя высадилась исследовательская автоматическая станция «Гюйгенс».
Надо было работать над собой, и теоретически, слушая Генриха Сауловича, я даже знал, что именно нужно делать. Но… «суха, мой друг, теория везде»… Иными словами, в приличные тексты наши беседы пока не переплавлялись, а наслушавшись лекций о том, что без новых идей нет хороших произведений, мы с Ромой Леонидовым решили создать механизм, с помощью которого каждый писатель-фантаст мог бы создавать не только идеи, но и сюжеты, и даже – желательно! – сами тексты.
Почему возникло такое желание – понятно. Альтов как раз в то время работал над своей «изобретающей машиной», похожей на механический арифмометр. Машина стояла в его кабинете, и можно было, введя в нее условия технической задачи и покрутив ручку, получить на выходе не изобретение, конечно, но некие промежуточные решения, способные помочь в работе с АРИЗом – алгоритмом решения изобретательских задач.
У нас с Ромой все было проще, мы пошли по пути средневекового монаха Луллия, который придумал таблицы, с помощью которых можно было (так, во всяком случае, полагал автор) делать правильные пророчества. Мы тоже нарисовали таблицы на больших листах ватмана – по сути, это были так называемые «морфологические ящики», придуманные, конечно, не нами, а за двадцать лет до нас – американским астрофизиком Фрицем Цвикки. С помощью своих «морфологических ящиков» Цвикки в годы Второй мировой войны предсказал в астрономии открытие нейтронных звезд и черных дыр, а в технике – множество типов ракетных двигателей. Мы же с помощью наших таблиц довольно быстро «придумали» десятка два вполне «дееспособных» идей для фантастических рассказов, но сюжеты, также выданные таблицами, с этими идеями решительно не хотели состыковываться. Что до текстов, то получались странные фразы, сами по себе, возможно, даже красивые, но совершенно не подходившие ни к идее, ни к сюжету. До сих пор помню фразу, в которой были слова «мраморный рафинад памятников», и куда мы эти памятники могли вставить, если речь шла о попугае, проживавшем в Атлантиде, а действие должно было происходить на восьмой планете в системе Дельты Козерога?
В конце концов из трех табличных систем, трех «морфологических ящиков» мы оставили один – генератор идей. И действительно написали несколько рассказов, один из которых как раз и был о попугае из Атлантиды. Сюжет, впрочем, мы придумали сами, без помощи таблиц, рассказ получился вполне читабельным – несколько лет спустя он был опубликован в Бакинском сборнике фантастики «Эти удивительные звезды».
* * *
Собираясь дома у Генриха Сауловича, мы обсуждали, конечно, не только фантастику, но и новости науки и техники, и собственные идеи, и вообще все прочитанное, увиденное и узнанное. Как-то говорили о методах инквизиции, и Боря выразил сомнение в том, что пресловутая «пытка каплями» может заставить человека «расколоться» и подписать любое признание.
- Подумаешь, - горячился Боря, - капля камень точит! Ну да, точит, но дырку в нем сделает за миллион лет. Люди столько не живут! Если человеку на голову капать хоть десять лет подряд, он только мокрым станет, и все.
- Может, проверим? – предложил Альтов.
- Я готов, - немедленно согласился Боря. – Когда начнем?
Решили тщательно подготовиться, чтобы все было строго по-научному. Собрались на следующий день. К люстре Генрих Саулович подвесил обычную резиновую клизму, в которой проделали дырочку с таким расчетом, чтобы каждую секунду падала большая капля. Под «капельницей» поставили стул, на который должен был сесть «реципиент» - Боря. На темени у испытуемого выбрили небольшую тонзуру (больше месяца Боря ходил потом, не снимая головного убора, так что лишь домашние, да мы, участники эксперимента, знали о том, что с шевелюрой у него не все в порядке), усадили Борю на стул, измерили высоту клизмы – почему-то решили, что капля должна была пролететь расстояние, равное метру. Возможно, рассуждали так: капля не должна развалиться в полете, но, с другой стороны, должна успеть набрать достаточно большую скорость. Поспорили о том, привязывать ли «реципиента» к стулу, и решили лишь «зафиксировать» голову, чтобы капли падали точно в одно и то же место. Дело было летом, и потому Боря с удовольствием снял рубашку и майку – не мочить же одежду, в чем потом домой идти?
Начали в восемь вечера. Полчаса прошли в обычных разговорах, Боря сидел спокойно, старался не шевелиться, «пытка» не производила на него ни малейшего впечатления. В половине десятого (на полу уже растекалась довольно большая лужица) решили посидеть еще полчаса и прекратить испытание.
Минут через пять Боря, отвечая на реплику Генриха Сауловича, брякнул какую-то чепуху, на которую мы сначала не обратили внимания. Через минуту Борчака сказал что-то, заставившее нас переглянуться – ну не мог человек в здравом уме и твердой памяти сказать то, что сказал сидевший под капельницей реципиент. Если, конечно, не делал это специально.
- Шутишь? – спросил Рома.
Боря бросил на него такой свирепый взгляд, что стало ясно: не только не шутит, но вообще ни о какой провокации с его стороны и речи быть не может.
Еще через несколько минут Боря начал читать стихи. В принципе, в этом не было бы ничего удивительного, если бы не два обстоятельства. Во-первых, Борчака терпеть не мог поэзию и не знал наизусть ни одного стихотворения, а во-вторых, читал он стихи или никому не известного автора, или собственного сочинения, причем, похоже было, что просто говорил в рифму, как отшельник в повести Роберта Шекли «Обмен разумов», которую мы, впрочем, тогда еще не читали, поскольку молодогвардейский сборник произведений американского фантаста вышел из печати несколько лет спустя.
Говорил Боря с пафосом, размахивая руками и все-таки стараясь вертеть головой, что у него не получалось. Сейчас я уже, конечно, не помню «стихов», которые он декламировал, было это примерно в таком духе:
Точно где-то и когда-то,
Почему-то и всегда-то,
Камышом пропитан воз,
А потом лежит навоз.
Ровно в десять мы решили «прекратить этих глупостей», признать опыт полностью удавшимся, сняли «прибор для пыток» и принялись обтирать реципиента сухим полотенцем. Он позволял осуществлять с собой любые манипуляции, был задумчив и продолжал что-то бормотать себе под нос. Мы с Ромой проводили Борю до дома, на улице он быстро пришел в себя – во всяком случае, никаких отклонений в его поведении мы больше не замечали.
Нам, кстати, так и не удалось потом вырвать у Бори признание в том, что он нас дурачил. «Это же наука! – говорил он. – Разве я мог?» История эта на том, однако, не закончилась. Пока шел эксперимент, Альтов отснял несколько кадров, а на другой день напечатал фотографии. Мы с Борей пришли с очередным визитом на следующей неделе (телефонов в то время ни у кого из нас – в том числе и у Альтова – не было, так что согласовать время посещений мы не могли и либо договаривались заранее, либо являлись, когда возникало желание) и не застали Альтова дома. Генрих Саулович и его жена пошли погулять – об этом нам сообщила мать Валентины Николаевны (семья Альтовых жила с родителями Вали). Разумеется, она прекрасно знала нас обоих, поэтому, когда мы вновь пришли на следующий день, рассказ Альтова нас попросту потряс:
- Возвращаемся мы с прогулки, и Валина мама говорит: «К вам тут двое приходили». Имен ваших она не помнит, но видела каждого много раз. Поэтому я не стал спрашивать: кто. У меня была отпечатанная фотография нашего эксперимента: Боря сидит под капельницей. Но получился дефект – два кадра на одном, и в результате на фотографии Боря отпечатался дважды. «Да-да, - сказала Валина мама, посмотрев на снимок. – Они и приходили. Этот и этот».
Видимо, что-то сдвинулось в мировом пространстве в результате нашего опыта.
* * *
Мы знали, конечно, что Альтов в сталинские времена сидел в лагерях, и выпустили его лишь после смерти вождя. О том времени Генрих Саулович рассказывать не то чтобы не хотел, но сам на эту тему разговоров не заводил, а спрашивать мы считали неприличным – и не спрашивали.
Как-то я пришел к Альтову один; то ли принес почитать новый свой опус, то ли, наоборот, хотел узнать, что думает Генрих Саулович по поводу уже прочитанного. Погода была плохая, лил дождь, дул ветер – типичная бакинская осенняя погода. Может, из-за погоды, а может, по иной какой-то причине, но Генрих Саулович начал вспоминать – чего никогда прежде не делал – годы своей отсидки. В тот вечер я вернулся домой поздно – кажется, за полночь. Разумеется, рассказ был подобен пунктиру – Альтов подробно останавливался на каких-то, возможно, не очень важных эпизодах, а важное пропускал, я не перебивал, но не уверен, что запомнил все. То есть, наверняка уверен, что всего не запомнил. А больше такого случая не представилось.
Позднее, много лет спустя знакомые тризовцы говорили мне, как Альтов во время семинаров – точнее, после, конечно, когда вечерами обсуждали в гостинице проделанное за день – рассказывал им о своей молодости. Похоже, что рассказ его был практически таким же – возможно, в тот дождливый вечер Генрих Саулович проверял на мне реакцию будущих слушателей? Впрочем, вряд ли – тогда он и знать не знал, что лет через десять будет ездить на семинары, где станет рассказывать не только об основах ТРИЗ, но и об истории этой науки – и своей собственной истории…
Генрих Альтшуллер (Альтов – литературный псевдоним, придуманный, когда Генрих Саулович начал писать фантастику) и его друг Рафаил Шапиро поступили в Бакинский индустриальный институт вскоре после войны. У них уже были свои изобретения – например, газотеплозащитный скафандр, в котором можно было находиться даже в самом центре пожара. Они прочитали все, что могли найти, о психологии изобретателей, изучили состояние изобретательства в Советском Союзе и поняли, что дела обстоят не лучшим образом. Проанализировав проблему, Генрих и Рафаил обобщили свои соображения в большом письме, которое направили лично вождю всех народов и отцу всех изобретателей Иосифу Сталину. А на тот, видимо, случай, если вождь не найдет времени или желания ответить, они отпечатали сорок (!) копий этого письма и разослали в сорок газет – начиная с самой главной: «Правды».
Оба, кстати, по образованию были химиками и изобретали разные химические соединения: смесь для дыхания под водой, а еще смесь, ингредиенты которой можно купить в любой аптеке и получить вещество огромной взрывной мощности. Такой, что даже сказать страшно. Если эта смесь попала бы в руки врага, то враг этот сумел бы (о ужас!) взорвать парад на Красной площади.
Почему-то именно это – возможность взорвать именно парад на Красной площади – запомнилось мне тогда больше всего. Конечно, я и в тот вечер, и позже много раз просил Генриха Сауловича раскрыть секрет и сказать, какие именно препараты нужно купить в аптеке, чтобы получить «сверхдинамит». Ни тогда, ни позже Альтов мне на этот вопрос не ответил – одно время я даже думал, что и отвечать ему было нечего и ужасная смесь является плодом его фантазии. Но – вряд ли. Ведь именно попытка взорвать парад на Красной площади стояла первым пунктом в обвинительном заключении против Альтшуллера Г.С. Значит, действительно писали они в своем письме Сталину об изобретенном ими веществе страшной разрушительной силы.
Написали друзья письмо и стали ждать ответа – если не от вождя, то хотя бы из газет.
А теперь представьте себя на месте редактора газеты «Правда» (не говорю уж о прочих 39 изданиях), на стол которого ложится письмо, начинающееся словами: «И.В.Сталину, копия в газету…». Ответить автору? Невозможно, надо сначала узнать, что по этому поводу думает главный адресат. Не отвечать? А если главный адресат узнает, что газеты не реагируют на сигналы читателей? В общем, незавидное было положение у тогдашних редакторов – если еще учесть, что не только Альтшуллер с Шапиро писали Самому (копия в газету) письма с разного рода идеями и предложениями. Но ответить авторам раньше, чем это сделает вождь, ни один редактор, тем не менее, не решился.
Может, на том бы эта странная история и закончилась – не стали бы редакторы газет отправлять странное письмо в МГБ (Министерство госбезопасности), поскольку, опять же, не могли знать реакцию Иосифа Виссарионовича. А донес на молодых людей – как это обычно и бывает – их общий знакомый, фамилию которого Генрих Саулович мне не назвал, да если бы и назвал, это не имело бы никакого значения, поскольку имена друзей его молодости ничего мне не говорили. Да и доказательств, что донес именно этот человек, у Альтова не было. Просто однажды, сидя в курилке Бакинской Публичной библиотеки, Генрих и Рафик беседовали все о том же письме, и все о том же страшном препарате, и все о том же возможном взрыве парада, который могли бы организовать враги – конечно, вести подобные беседы в публичном месте было по меньшей мере неосмотрительно, но это стало им понятно позже. А тогда – Генрих это точно видел – неподалеку крутился их знакомый, который вполне мог этот разговор слышать.
О своем пребывании в Бутырской тюрьме и лагерях Рафаил Борисович Шапиро написал много лет спустя небольшую по объему, но чрезвычайно емкую по содержанию книгу «Опять двадцать пять», увидевшую свет, к сожалению, уже после смерти автора. Генрих Саулович книги о своей жизни написать не успел…
* * *
Когда арестовали Рафика Шапиро, в Тбилиси стояла удушающая жара. Первые допросы проводили в местном отделении МГБ, а содержали в КПЗ, откуда и доставляли каждый день в самое жаркое время. К тюрьме подъезжал «воронок», где не было ни одного окна, Рафика быстро выводили из камеры, запихивали в эту душегубку и куда-то долго везли. На жаре кабина раскалялась так, что дышать становилось невозможно, воздух снаружи не поступал, и, когда подъезжали, наконец, к нужному месту (где оно, это место, находилось, Рафик так и не узнал никогда), узник был уже в полуобморочном состоянии.
Открывалась дверь, конвоир давал команду: «Быстрее! Вперед!», и Рафика, уже терявшего сознание, подгоняя пинками, заставляли взбегать (не подниматься, а именно взбегать) на шестой этаж. Допрос начинался, как только совершенно обессилевшего и ничего не соображавшего Рафика вталкивали в кабинет следователя.
Не били, даже не очень кричали – считали, видимо, лишним: и без того подпишет все, что дадут.
Рафик не подписал. Не поверил, в частности, и утверждению следователя, что, мол, нечего кочевряжиться, Альтшуллер вот все уже подписал и во всем сознался, пора и тебе…
Показания, написанные следователем, Генрих так и не подписал, но это, в общем, никого и не беспокоило. Несколько недель спустя следствие завершилось, и Альтшуллера вызвали на судебное заседание.
- Я думал, - рассказывал Генрих, - точнее, надеялся, на то, что это будет хотя бы видимость судебного заседания: обвинитель, судья, заседатели. Без защитника, но защищать я собирался себя сам. Понимал, что получу срок – ну, сколько мне могли дать? Пять лет, семь?.. Все оказалось проще и стремительней: в маленькой комнате сидели за столом три человека в форме, меня ввели, один из них встал и в течение минуты огласил приговор: двадцать пять лет лагерей. Я сначала не понял и переспросил: сколько, пять? Мне все еще мерещилась эта цифра. «Двадцать пять», - повторил человек во френче. И тогда я потерял сознание…
Альтшуллера отправили в Воркутлаг и поселили в барак к уголовникам. Расчет начальства, видимо, был таким: шпана быстро собьет спесь с «политического» или вовсе, не признав за своего, сунет перо под ребро. Нет человека – нет проблемы.
Главенствовали в бараке воры в законе, и основная экзекуция, скорее всего, предполагалась после отбоя. Возможно, это действительно была бы последняя ночь в его жизни, если бы кто-то из главарей не спросил «приговоренного»: кто такой? Откуда?
Генрих ответил: инженер, мол, изобретатель. В общем, интеллигент.
- Истории знаешь? – был следующий вопрос.
Истории Альтшуллер знал – книг он прочитал много, от классики до современных авторов, да и сам мог придумать много чего, но кто мог знать, какие истории интересовали зэков? Расскажешь не то или не о том, или не так – и кранты, не станут и ночи дожидаться. Терять, впрочем, было нечего, небольшая разница – вечером или ночью. И Генрих принялся рассказывать ворам в законе Гриновскую «Золотую цепь», одно из своих самых любимых произведений.
В бараке стало тихо. К слушавшим подтянулось «пополнение», рассказывал Генрих долго, не торопился, тянул время, но всякому рассказу приходит конец. И что дальше?
- Еще, - услышал он. – Еще знаешь?
- Знаю, - сказал Генрих и приступил к «Бегущей по волнам».
Рассказывал до утра и поражался: у привыкших вроде бы ко всему зэков, в которых, как он думал, не осталось ничего человеческого, на глазах стояли слезы, и чем сентиментальнее была история, тем больший восторг она вызывала. Когда Генрих рассказал «Алые паруса», многие откровенно плакали.
Александр Грин спас Альтшуллеру жизнь.
- Спать будешь здесь, - сказал «пахан», и Генриху освободили нары на нижнем ярусе.
Он выжил и создал ТРИЗ – теорию решения изобретательских задач. Сегодня ТРИЗ известна во всем мире, тысячи изобретателей пользуются этой теорией, десятки тысяч изучают ее по книгам Генриха Сауловича Альтшуллера.
Почти полвека назад мы сидели в теплой комнате в квартире Альтшуллера на Апшеронской улице, за окном лил дождь, время было позднее, надо было уходить, а я не мог подняться с места. Я и спрашивать ни о чем был не в состоянии – только слушать.
После того вечера я стал гораздо строже относиться к собственным фантастическим опусам – невозможно было показывать Генриху Сауловичу тексты, в которых не было СОБСТВЕННОЙ и обязательно НОВОЙ идеи или мысли.
Несколько месяцев спустя я все-таки набрался смелости и принес на суд рассказ, прочитав который Генрих Саулович сказал:
- Это на четыре головы выше, чем ты писал раньше. Это уже можно послать в Москву.
Рассказ назывался «Все законы Вселенной», он был опубликован несколько лет спустя в молодогвардейском ежегоднике «Фантастика-68». Наверно, если бы не было того дождливого вечера и того потрясения, я не смог бы придумать идею, по тому времени радикальную и для марксистско-ленинской науки невозможную:
«Мы говорим: материя первична, а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены. Нужно, чтобы все поняли… Фундамент у нас один - материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно».
* * *
Законами природы мы пока управлять не умеем. Но созданная Генрихом Сауловичем Альтшуллером теория - наука о сильном мышлении – шаг в правильном направлении.
|
