© Журавлева В.Н., Журнал "Техника-молодежи", № 5, 1959. – С.26-29.
ЗВЕЗДНАЯ РАПСОДИЯ

Мир встречал Новый год. Вместе с полночью Новый год помчался на запад. Он несся над бескрайными просторами Сибири и лессовыми плато Китая, над снежными вершинами Гималаев и древними храмами Индии, над торосами Ледовитого океана и пустынями Австралии. Люди без сожаления расставались со старым годом. Одним казалось, что уходят в прошлое неудачи, другие надеялись, что Новый год принесет новое счастье.

В эту ночь в Москве стояла на редкость тихая погода. Тучи, еще накануне тяжело нависшие над городом, медленно, как театральный занавес, разошлись в стороны и открыли искрящееся звездами небо. Встречая Новый год, замерли в почетном карауле вдоль Кремля посеребренные снегом ели. Лишь изредка слабый порыв ветерка срывал с их ветвей горсть снежинок и бросал вниз, на прохожих. Но люди не замечали красоты этой ночи. Они очень спешили - до Нового года оставалось полчаса. Людской поток, шумный, взволнованный, нагруженный свертками и пакетами, двигался все быстрее и быстрее.

Не торопился только один человек. Руки его были глубоко засунуты в карманы пальто, из-под опущенных полей мягкой шляпы поблескивали внимательные глаза, освещая худощавое, с темной бородкой лицо. В толпе его многие узнавали. Поэтому он свернул в переулок. Здесь не нужно было отвечать на бесчисленные приветствия, не нужно было объяснять знакомым, почему в новогоднюю ночь он предпочитает бродить по улицам. Поэт Константин Алексеевич Русанов и сам не знал, какая сила заставляет его искать одиночества.

Стихи чаще всего возникали на улице. В хаосе впечатлений и мыслей они вспыхивали на короткий миг в каком-то идеальном совершенстве и... исчезали. Потом их приходилось отыскивать по частям, менять и подбирать рифмы, терпеливо оттачивать строфы. И Русанова не покидало ощущение, что все написанное им - это лишь беглый эскиз чего-то очень большого, но пока неуловимого, ускользающего...

В новогоднюю ночь почему-то не хотелось думать о стихах. Может быть, это была усталость. Может быть, грусть, потому что новый год был для Русанова шестидесятым годом жизни.

Русанов шел, прислушиваясь к тихому поскрипыванию снега. В переулке было темно. Только одинокий фонарь бросал желтые снопы света на узкий тротуар, присыпанный песком.

У фонаря дорогу Русанову преградила снежная крепость. В электрическом свете башни крепости сверкали алмазной россыпью снежинок. "Недостроили", - подумал Русанов, заметив лежащие рядом деревянные санки и металлическую лопатку. Мелькнула нелепая мысль закончить крепостную стену. То-то удивятся утром ребятишки...

Русанов нагнулся, чтобы поднять лопатку, но в этот момент его кто-то сильно толкнул. Падая в снег, он услышал звук разбивающегося стекла и возглас:

- Простите, пожалуйста...

Голос был такой сконфуженный, что Русанов даже не успел рассердиться. Чьи-то руки помогли ему подняться. Перед ним стояла невысокая девушка в зеленом лыжном костюме. Глаза незнакомки, казавшиеся сквозь стекла очков удивительно большими, выражали крайнюю растерянность.

- Извините, пожалуйста,- еще paз пробормотала девушка.

Она осторожно обошла Русанова и подняла лежащий около столба небольшой газетный сверток. Русанов услышал вздох.

- Так и есть... Разбила, - огорченно сказала незнакомка.

Русанов почувствовал себя виноватым.

- А что случилось? - спросил он.

- Я пластинку несла, - объяснила девушка, - негатив, понимаете? Ну, а когда на вас налетела, выпустила пластинку, и она ударилась о столб.

Девушка развернула сверток. Негатив имел странный вид: на черном фоне светлая полоса с темными линиями.

- Что это такое? - удивился Русанов.

- Спектр. Понимаете, спектр звезды Процион из созвездия Малого Пса.

Русанов с интересом посмотрел на незнакомку.

"Лет шестнадцать, - подумал он и тут же поправился: - Больше, больше! Наверное, двадцать пять - двадцать шесть".

- Послушайте, - сказал Русанов, - куда это вы бежали в полночь с негативом?

- На телеграф, - ответила девушка. - Понимаете, такое открытие…

Русанов тихо рассмеялся. Он любил неожиданные встречи. Настроение как-то сразу улучшилось.

- Открытие? - переспросил он. Незнакомка ответила шепотом:

- Открытие, Константин Алексеевич.

- Так уж и Константин Алексеевич? - Русанов хитро прищурился.

- А как же, товарищ Русанов, - за стеклами очков весело блеснули глаза. - Я вас сразу узнала.

- Автограф просить будете?

- Не буду. Уже есть. В День поэзии вы за прилавком стояли...

Русанов рассмеялся.

- Ну, а как с открытием? - он показал на осколки негатива и, не дожидаясь ответа, спросил: - Как же вас звать, уважаемая девица, сбивающая с ног прохожих и фотографирующая звезды?

- Алла... Алла Владимировна Джунковская. Астроном.

"Алла... Алла Владимировна Джунковская, астроном, - мысленно повторил Русанов. - Нет, ей никак не больше шестнадцати!"

- Значит, пропало открытие?

Джунковская покачала головой.

- Нет. У меня сейчас астрограф второй снимок делает.

- Что же вы все-таки открыли?

Сквозь стекла очков большие глаза с сомнением посмотрели на Русанова: говорить или не говорить?

- Понимаете, я обнаружила в спектре звезды Процион… Но вы знаете, что такое спектр? Подождите, я вам сейчас все объясню...

Русанов не сразу уловил суть порядком путаного рассказа Джунковской. Она говорила быстро, поминутно спрашивая: "Понимаете?" События были изложены далеко не в хронологическом порядке. Многое Русанову пришлось угадывать.

…Девушка еще в школе увлекается астрономией. Кончает физический факультет. Приезжает на Алтайскую горную обсерваторию. Разочарование: вместо открытий кропотливая работа по систематизации снимков звездных спектров. На четвертом месяце работы ей кажется, что сделано открытие. Директор обсерватории сухо разъясняет - ошибка. Проходит еще три месяца. Снова радость открытия... и снова ошибка, снова разочарование. Идут месяцы. Работа, работа, работа. И совсем нет романтики. Бесчисленные снимки звездных спектров. Вычисления. Систематизация. Открытий нет. Кажется, так будет всю жизнь. И вдруг...

- Вы понимаете, - говорила Джунковская, - сначала я не поверила себе. Уж очень неприятно, когда тебе как ребенку заявляют: "Нужно работать, а не фантазировать…" Да… Но это было так очевидно... Передо мной лежали триста пятьдесят спектрограмм Проциона. Другие астрономы видели эти снимки, порознь, а я увидела сразу. И, понимаете, как будто из отдельных штрихов составилась картина. Так же бывает, правда? Из трехсот пятидесяти спектрограмм я прежде всего отобрала девяносто. Они были сняты с промежутками в четыре часа - у нас налаживали астрограф. Все снимки имели одинаковый фон - линии неионизированных металлов. Это спектр Проциона, давно уже известный. Но, кроме того, на каждой спектрограмме я увидела линии еще одного элемента. На первой спектрограмме - линии водорода, на второй - гелия, на третьей - лития... И так по порядку вплоть до девяностого элемента периодической системы - тория. Вы понимаете, как будто кто-то нарочно перебирал элементы в строгой последовательности периодической системы. Не было никаких, вы понимаете, никаких естественных объяснений этому факту! Кроме одного - это сигналы разумных существ.

- Вы так думаете? - очень серьезно спросил Русанов.

- Ну, конечно! - воскликнула девушка. - Вот, скажем, отдельные звуки - их часто можно услышать в природе. Но если вы слышите те же звуки, расположенные в порядке гаммы, - разве это может быть без участия разумного существа?.. Я боялась сказать об открытии: а вдруг опять ошибка? Потом мне дали отпуск. Уезжала я как во сне. Всю дорогу ругала себя - нужно было все-таки сказать. Приехала, а мысли там, в обсерватории... Со студенческих времен у меня дома, на крыше, своя обсерватория, любительская. В общем, в первую же ночь я вновь получила две спектрограммы Проциона. На них были линии алюминия и кремния - тринадцатого и четырнадцатого элементов периодической системы. Сегодня я повторила снимки. Понимаете, это был цезий. И если это не сон, сейчас на новом снимке должны быть линии следующего элемента - бария. Понимаете?

Они все еще стояли в переулке, у фонаря. Русанов молча смотрел на снежную крепость.

- Вы... не верите? - спросила Джунковская.

Русанов верил не больше, чем если бы ему сказали, что в Каспийском море открыт новый - седьмой - континент нашей планеты.

- Давайте посмотрим на эту... как ее, спектрограмму, - предложил он.

- Пожалуйста, - обрадовалась Джунковская. - Идемте, идемте. Вы увидите...

Пока Русанов видел одно - в его новой знакомой удивительно сочетались черты взрослого и ребенка. Жизнь научила Русанова разбираться в людях. Еще в Испании запомнились ему слова комиссара Интернациональной бригады, бывшего учителя математики: "Судите о людях только после второй встречи. Ведь даже направление прямой линии определяется через две точки". В этой шутке была доля истины. И Русанов избегал поспешных суждений. Джунковская казалась избалованным, капризным ребенком. Только очки придавали ее милому лицу взрослый вид. И большие темные глаза смотрели серьезно. "Что ж, - подумал Русанов, - а вдруг устами младенца глаголет истина? Впрочем, она не такой уж младенец... Астроном, - усмехнулся он. - Алла Владимировна Джунковская..."

- Вы понимаете, - говорила Джунковская, - когда открытие сделано, оно кажется простым и само собой разумеющимся. Вот подумайте. Допустим, что у Проциона есть планетная система. Допустим, что разумные существа с одной из планет решили послать сигналы. Радиоволны не годятся - они сильно рассеиваются. Рентгеновские лучи или гамма-лучи тоже не годятся - они быстро поглощаются. Значит, лучше всего электромагнитные колебания с промежуточной длиной волны, иначе говоря - световые волны, свет. Теперь дальше. Что именно передать? Что будет понятно всем разумным существам? Буквы? Они различны. Цифры? Есть разные системы счисления. Вообще в разных мирах все может быть разным. Кроме одного - периодической системы элементов. Она одинакова для всех миров. На всех планетах самый легкий элемент - водород, потом гелий, потом литий... Таблицу умножения можно, наверное, записать на тысячу ладов. Но периодическая система элементов едина во всей вселенной. И ее легче всего передать светом - ведь каждый элемент имеет свой спектр, свой паспорт. Понимаете, когда я об этом думаю, мне кажется, что мое открытие не случайность, а закономерность.

Русанов поднял руку, Джунковская умолкла на полуслове. Они остановились. В морозном воздухе ясно были слышны кремлевские куранты.

- Новый год, - сказал Русанов. Джунковская молча улыбнулась. Они еще постояли, прислушиваясь
к звукам, гаснущим где-то вдали. Потом, не сговариваясь, пошли быстрее.

- Скажите, уважаемый звездочет,- спросил Русанов, - может быть, все это связано с какими-нибудь процессами, происходящими на звезде?

- Нет, нет! Температура Проциона всего восемь тысяч градусов. А судя по линиям на спектре, источник излучения имеет температуру свыше миллиона градусов. Это какая-то искусственная вспышка на одной из планет Проциона. Мощность колоссальная, трудно даже представить... И все-таки... Сюда, пожалуйста.

Они зашли в подъезд старого дома. На лестнице было темно, и Русанов шел, придерживаясь за руку спутницы. Когда поднялись на шестой этаж, Русанов зажег спичку. Огонь выхватил из темноты деревянную лестницу, исчезающую в черной прорези люка.

Девушка полезла первой. Русанов поднялся вслед за ней. Покрытую снегом крышу наискось пересекала утоптанная дорожка.

- Сюда, - Джунковская тянула Русанова за руку. - Теперь у этого дома большое достоинство - центральное отопление. Раньше над каждой трубой поднимался поток теплого воздуха. Осенью и зимой ничего нельзя было наблюдать. А сейчас одна труба, да и та на другом конце двора…

Они поднялись на крышу пристройки. Здесь и находилась "обсерватория" Джунковской - маленькая площадка, с трех сторон огражденная фанерой. В центре ее стоял телескоп - нацеленная в небо двухметровая труба на массивном штативе. Мерно отщелкивал секунды часовой механизм.

- Когда-то это был самый большой в Союзе любительский телескоп, - сказала Джунковская. - Зеркало диаметром в двадцать восемь сантиметров. Полгода шлифовала…

Постепенно глаза Русанова привыкли к полумраку. Он увидел столик с какими-то приборами, простую скамейку, прикрытую куском брезента. Джунковская быстро сняла с телескопа кассету.

- Вы подождете минут десять, Константин Алексеевич? - спросила она. - Я только проявлю... Тут на чердаке у меня и фотолаборатория.

- Действуйте, - согласился Русанов.

Джунковская сейчас же исчезла. Русанов откинул брезент, присел на скамейку. У ног щелкал часовой механизм. Русанову дважды приходилось бывать в настоящих обсерваториях. Но оба раза - это было днем, когда астрономы сидели за пультами счетных машин. Обсерватория тогда немногим отличалась от любого другого научного учреждения. И только сейчас, вглядываясь в усыпанное звездами небо, Русанов впервые и еще очень смутно почувствовал, романтику самой древней науки. Он думал о странной силе, уже тысячелетия назад заставлявшей людей изучать движение небесных тел, искать законы мироздания. Он думал о жрецах Вавилона, наблюдавших звезды с башен своих храмов, о знаменитой обсерватории Улугбека, о печальной судьбе Иоганна Кеплера, первого законодателя неба...

Все впечатления этого вечера - новогодняя суета на улицах, снежная крепость, случайная встреча, рассказ Джунковской, "обсерватория" - причудливо переплелись в сознании Русанова, приобрели гибкость и податливость, всегда предшествующие возникновению новых стихов. Он уже чувствовал эти стихи.

- Константин Алексеевич!

Русанов обернулся.

Джунковская держала в руках пластинку. В стеклах ее очков плясали красные огоньки - отблеск неоновых букв на крыше соседнего дома.

- Есть, Константин Алексеевич, - шепотом сказала она. - Это барий, понимаете, барий!

Взволнованный голос девушки вернул Русанова к действительности. Он вдруг почувствовал, что на крыше холодно, что ему чертовски хочется курить. Словно угадав его мысли, Джунковская сказала:

- Давайте спустимся к нам, Константин Алексеевич. Я вам покажу спектрограммы. У нас никого нет…

Через минуту они спускались вниз. Маленькая комната Джунковской почти наполовину была занята пианино и старым книжным шкафом. На стене висела карта звездного неба. От зеленой настольной лампы на вышитую скатерть падал ровный круг света.

Джунковская усадила Русанова, принесла альбом. Это был самый обыкновенный альбом - в таких хранят семейные фотографии. Русанов впервые в жизни видел спектрограммы, и они ему ровным счетом ничего не говорили. Светло-серые полосы, прорезанные темными линиями, казались неотличимыми друг от друга. В них не было ничего необычного, и все-таки они волновали. Теперь Русанов верил в открытие. Это получилось как-то незаметно. Еще несколько минут назад он снисходительно посмеивался над рассказом Джунковской. Сейчас он чувствовал - именно чувствовал, а не понимал, - что она действительно сделала открытие. Какой-то внутренний голос подсказывал Русанову: "Это так". И он поверил - сразу, полностью, безоговорочно.

- Скажите, Алла Владимировна, - спросил он, - здесь только эти элементы или еще что-нибудь?

На секунду Джунковская смутилась.

- Вы... поверите? - тихо спросила она.

Это было сказано совсем по-детски. Но Русанов ответил без тени усмешки:

- Поверю.

- Понимаете, это так невероятно... Я еще сама себе не верю. Иногда мне кажется, что я сплю. Проснусь - и все исчезнет...

Она замолчала. Было слышно, как где-то рядом играет музыка.

- Я отобрала еще двадцать две спектрограммы. Все они отличались от обычного спектра Проциона. Вы понимаете, Процион - звезда, похожая на наше Солнце. Спектральный класс - пять. Ярко выраженные линии нейтральных металлов - кальция, железа… А в тех спектрограммах на обычном фоне оказались совсем необычные линии. И уже не одного элемента, а сразу многих. Я подумала, что девяносто предыдущих спектрограмм были чем-то вроде азбуки. А эти двадцать две - уже письмо, какое-то сообщение...

- И вы его расшифровали? - перебил Русанов.

Джунковская покачала головой.

- Нет. Я не смогла. С точки зрения логики, тут должна быть какая-то очень простая система. Я не знаю... Пробовала - и не получается. Но две спектрограммы… Вы понимаете, я и сама не уверена... Не смейтесь... Может быть, это самовнушение. Не знаю... Эти две спектрограммы как-то сразу привлекли мое внимание. Было такое ощущение, словно видишь что-то очень знакомое, но написанное на другом языке. И только в поезде по дороге в Москву я догадалась... Вы, наверное, знаете: в периодической системе свойства элементов повторяются через восемь номеров. Если пропустить последний номер, получается октава... Так же, как в музыке. Звуки повторяются через семь тонов. И вот эту октаву я увидела на спектрограмме. Говорят, исследователю опасно быть предубежденным. Но я хотела найти в спектрограммах нотную запись и, кажется, нашла. Вы знаете, что и в спектре света семь цветов...

- Вы хотите сказать... - начал было Русанов.

- Нет, нет! Дослушайте. В нашей нотной записи пять линий. На спектрограммах тоже были три группы по четыре линии - как будто разрезанная нотная строка. На обоих снимках эта "нотная строка" была одинаковой. Красная линия лития, оранжевая - лантана... и так до фиолетовой линии галлия. А между этими линиями, подобно нотам, были разбросаны другие: желтая - натрия, синяя - индия... Нет, дослушайте! Ноты бывают целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые... И эти спектральные ноты оказались ионизированными наполовину, на одну четверть, на одну восьмую, на одну шестнадцатую… И понимаете, чем большее обнаруживалось сходство, тем меньше верилось мне в само существование сигналов...

- Вы записали эту... музыку? - спросил Русанов и вздрогнул: голос его прозвучал как-то странно, словно со стороны.

- Да, записала, - Джунковская подошла к пианино. - Если хотите...

- Одну минуту...

Русанов шагал по комнате, нервно похрустывая костяшками пальцев. Остановился у окна.

- Отсюда виден Процион?

Джунковская отодвинула занавеску.

- Над соседним домом, справа, где антенна... Видите?

- И далеко это?

- Почти три с половиной парсека, свет идет одиннадцать лет.

Русанов смотрел на яркую звезду. Вспомнились СТИХИ, И ОН сказал их вполголоса:

Ночь, тайн созданья не тая,
Бессчетных звезд лучи струя,
Гласит, что с нами рядом смежность
Других миров, что там - края,
Где тоже есть любовь и нежность,
И смерть и жизнь, - кто знает, чья?

- Это ваши? - спросила Джунковская.

- Нет. Брюсова.

Русанов был лирическим поэтом. Он умел подмечать тихую прелесть среднерусской природы, умел стихами передать то, что кистью передавал Левитан. Русанов много писал о любви, и в стихах его, очень задушевных и чуть-чуть грустных, изредка - как солнечный луч сквозь дымку облаков - пробивалась улыбка. Звезды тоже всегда оставались для Русанова символом чего-то отдаленного и недосягаемого. Но на этот раз старые и хорошо знакомые стихи Брюсова прозвучали как-то по-новому.

 - Что ж, сыграйте, - тихо сказал Русанов.

Он ничего не понимал в спектральном анализе. Но музыку он знал. Да или нет - это должна была сказать музыка. И Русанов волновался. Только усилием воли он заставил себя отойти от окна, сесть.

Джунковская подняла крышку пианино. На какую-то долю секунды застыли над клавишами руки. Потом опустились. Прозвучал первый аккорд. В нем было что-то тревожное. Звуки вскинулись и медленно замерли. И сейчас же зазвучали новые аккорды.

В первые мгновения Русанов слышал лишь дикое сочетание звуков. Но затем определилась мелодия. Было даже две мелодии. Они переплетались, и одна, медленная, несла другую - быструю, порывистую. Звуки вспыхивали, гасли, и в их сочетании было что-то до боли знакомое и в то же время чужое, непонятное.
Это была музыка, но музыка совершенно необычная. В силу каких-то особенностей она сначала действовала подавляюще, гнетуще. Казалось, она несла в себе не человеческие, а какие-то иные, высшие, более сильные чувства. Временами обе мелодии обрывались. Руки пианистки замирали над клавишами и вдруг снова обретали силу. И тогда снова вспыхивала странная, двойная мелодия. Она звучала громче, увереннее. Она звала, и, безотчетливо повинуясь ее зову, Русанов подошел к пианино.

Звуки дрожали; бились, словно старались вырваться из неуклюжего инструмента. Пианино не могло передать всю мелодию, но, стиснутая, сломанная, она жила и звала все сильнее, настойчивее.

Русанов уже не видел стен, стола, , лампы - ничего, кроме пальцев, лихорадочно бегающих по клавишам. Пытаясь угнаться за мелодией, бешено стучало сердце, и Русанов чувствовал, как глаза застилает туман...

А музыка подхлестывала сердце, то вихрем устремляясь ввысь, то обрываясь жалобным стоном. В ней были все человеческие чувства и не было никаких чувств - так в солнечном свете есть все цвета радуги и нет ни одного цвета... На мгновение она прервалась, а потом вспыхнула с новой силой. Нет, не вспыхнула - взорвалась. В диком порыве взлетели звуки, сплелись и... замерли. Только один звук - тихий, нежный - затухал медленно, словно последний огонек погасшего костра...

Наступила тишина. Она казалась невероятно напряженной. Потом в комнату вошли обычные, земные звуки - отдаленный гудок тепловоза, чьи-то голоса...

Русанов подошел к окну. Над крышей дрожала яркая звезда Процион из созвездия Малого Пса. И свет ее словно изливал таинственную и торжественную музыку.